Мемуары Адизеса: Глава 2: Концентрационный лагерь (из неопубликованного)

< Предисловие. Воспоминание из детства

Глава 2: Концентрационный лагерь

Тихо, отводя друг от друга глаза, евреи Скопье собрались перед деревянным мостом, Еврейским мостом, одеты как можно теплее в пальто и шляпы, их личные вещи были сложены в самодельные чемоданы или погружены на ручные повозки. Семьи держались вместе, не смея говорить даже между собой. Всем было известно только то, что было написано в расклеенных объявлениях. Никто не хотел задавать вопросы первым, привлекать внимание к себе и своей семье. Изредка можно было услышать быстрый шепот, вопрос. Будем ли мы дома, когда наступит лето?

Я, как и другие дети, чувствовал беспокойство и крепко сжимал руку матери. Звук неуклюжих шагов, не в ногу, и небо глубокого серого цвета, которое казалось ниже, чем я когда-либо видел, все еще живы в моей памяти. Я помню даже запахи – зловонный, затхлый запах пота, которым все были пропитаны, и что-то напоминающее неприятный запах кислых маринованных огурцов. Разве я могу этого не помнить?

Мы двигались вперед, неуклюжая масса, которая не могла проронить ни слова. Четырехдюймовые ярко-желтые еврейские звезды были видны на каждой груди, они бросались в глаза в это холодное и мрачное утро, свидетельствуя не только о нашем низком статусе, но также беспощадным образом указывая на судьбу, которая нас ожидала. Мы ее понимали…но не осмысливали по-настоящему.

Тот деревянный мост все еще стоит, но теперь он отделан камнем и больше не называется Еврейским. Причина проста: в Скопье осталось менее дюжины евреев. Все еврейское население было отправлено в Треблинку и превращено в пепел. Окрестности тоже исчезли. Дом, в котором я жил ребенком, был перестроен в автобусную остановку. Он был снесен, уничтожен.

Я все еще пытаюсь осознать, каким непостижимым все это должно было казаться моим родителям и всем остальным. Мы просто стояли вместе холодным утром, неровным рядом в ожидании приказа, команды, которая бы вернула нас к жизни. Довольно скоро болгарские солдаты в форме закричали нам, чтобы мы двигались вперед по мосту. Их голоса звучали грубо. На их лицах не было эмоций. Безразлично они начали толкать нас вперед своими прикладами.

Моя семья начала идти по мосту, таща за собой повозку и следуя за болгарским солдатом, который был во главе толпы. Казалось, что он был единственным человеком, который знал, куда мы идем. Тишину нарушали только голоса солдат. Я боялся плакать, хотя мне и хотелось расплакаться. Все что я мог слышать – это ритмичные удары нашей обуви о булыжную мостовую, когда-то уложенную турками.

Для маленького мальчика это было долгое путешествие. Я медленно ступал по неровным булыжникам, мне было тяжело идти. Я больше не мог сдерживать слез и начал плакать. Я просил маму, чтобы она взяла меня на руки. Но она была беременна и не могла меня нести. Она потеряет ребенка, когда мы будем находиться в концентрационном лагере. Я не оборачивался к отцу. Он всегда был со мной строг, и я боялся, что его ответом станет злой упрек.

На протяжении всего пути на обочине стояли наши земляки, македонцы. Некоторые тихо смотрели, как мы идем, другие глумились над нами и выкрикивали оскорбления.

Много лет спустя, когда я вернулся к Еврейскому мосту, меня удивило то, что расстояние, которое мы прошли от начала пути до концентрационного лагеря, было около мили. Напуганному пятилетнему ребенку с короткими ножками, для которого все было новым, путь казался очень длинным.

В конце концов, после дороги, которая, как мне тогда казалось, никогда не закончится, мы прибыли в концентрационный лагерь «Монополь». Ворота были открыты и нас затолкали внутрь.

«Монополь» был табачной фабрикой и складом. Болгары превратили его в так называемый транзитный концентрационный лагерь. Они были разбросаны по всей территории Европы, которая была оккупирована нацистами. Их целью был сбор евреев в нескольких местах, после чего их перевозили в трудовой лагерь или лагерь смерти. Цепочка поставок была организована как можно эффективней, нацисты, безусловно, были очень целесообразными. Годы спустя, во время допроса Адольфа Эйхмана в Иерусалиме, я узнал, что он лично был ответственен за организацию этих транспортировок. На суде в свое оправдание он сказал, что «только составлял расписание для поездов». А ответственным за сбор грецких и македонских евреев в одном месте был будущий канцлер Австрии, Курт Вальдхайм, который в то время был офицером немецкой армии.

После войны кадры из фильмов и кинохроник открыли миру то, что происходило в этих лагерях. Холокост – это страшный сон нашего века. Но в 1943 мы могли только догадываться или предчувствовать. Мы боялись того, что ожидало нас впереди, но мы не могли осознать настоящей действительности. Это было вне границ нашего опыта, вне границ нашего воображения.

Я наблюдал, как мои родители и семья послушно идут, следуя командам, которые сбивали с толку и причиняли боль. Нам было приказано жить на складе, в мрачном, пустом и холодном деревянном здании. Помню, как я дрожал и прятал свои руки под руки мамы, надеясь хоть как-то согреть их.

Когда мы вошли на склад, я увидел множество рядов горизонтальных деревянных пластин для сушки табака, которые опирались о стены. От этих пластин доносился запах разложения и табака. Они тянулись от пола к потолку, между ними было расстояние в три фута. Но, конечно же, там не было табака. Мы были табаком. Здесь мы спали. Здесь мы должны были жить.

Каждой семье предназначалась одна секция или деревянная пластина. У моей матери, отца и меня была одна трехфутовая пластина. Под нами были родители моей мамы, а рядом с нами – родители отца. Возле них была невестка моего отца, Анна и двое ее детей, Йицхак, которому было шесть и четырехлетний Йошко. Йицхак был слеп с рождения и мог только чувствовать и слышать то, что происходило.

Мужа Анны, Леона, старшего брата моего отца, там не было. Во всяком случае, пока. Он спрятался на чердаке дома, пытаясь спастись. Когда болгарские солдаты вошли в дом, чтобы проверить все ли готовы к отправлению, он через щель в полу чердака наблюдал, как они забирали его жену и двоих плачущих детей, которые держали ее за руки. Когда ее вместе с детьми тащили прочь, она мельком взглянула в сторону чердака. Их глаза встретились, но Леон не спустился.

В итоге Леон сбежал из Скопье, подкупив одного косовского албанца значительным количеством золота, чтобы тот тайно провез его в Косово, которое было оккупировано Италией. Итальянцы, как известно, иногда арестовывали евреев. Житель Косова понял, что у Леона должно быть больше золота, которое бы пригодилось ему для будущих побегов (все знали, что именно таким образом евреям удавалось спасаться) и продолжал его грабить. Это были не все неудачи Леона. Его проводник знал, что существует еще один способ заработать на Леоне и сдал его болгарам, которые присуждали премию каждому, кто сдавал еврея. Леона безжалостно избили, а затем отправили в концентрационный лагерь «Монополь», где он присоединился к своей семье. Они все жили в одной тесной секции.

Мы были втиснуты в эти маленькие секции вместе с другими евреями, нас было 7,144 человек. Одной деревянной пластины, конечно же, было недостаточно, чтобы на ней могла поместиться вся семья. Многие поскальзывались в сырых коридорах. После войны, когда фотографии Аушвица были опубликованы, чтобы наглядно продемонстрировать эффективную работу Гитлера и нацистов, я осознал, что он был очень похож на наш «дом» в «Монополе», как будто все эти лагеря были результатом массового производства.

Отчетливей всего с того времени я помню, что мы были постоянно голодными. И что я много плакал, умоляя, чтобы мне дали еду. Мы ели всего лишь один раз в день и это был белый бобовый суп, преимущественно из воды и почти без бобов. Мы спускались с наших секций по звонку и послушно становились в очередь, ожидая свою порцию водянистого супа. Никаких жалоб. У нас уходили часы на то, чтобы  достоять до своей очереди, но для того, чтобы выпить суп, было достаточно нескольких минут. Моя бабушка, Хентиль Кальдерон, отдавала мне свою порцию. Она умирала с голода, ее состояние явно ухудшалось, но она все равно отдавала мне свою порцию. Она говорила: «Ешь, ешь, Ицик», называя меня уменьшительным именем. «Все равно я слишком старая» – шептала она, успокаивая и заключая меня в свои нежные объятия.  

До сегодняшнего дня я могу вернуть в памяти то чувство голода за считанные секунды, и даже если я хоть слегка голоден, я становлюсь беспокойным и агрессивным. Когда передо мной стоит еда, я буду есть, даже если я совсем не голоден. 

Голод брал верх. Он заставлял меня забыть о том, где я находился и о том, что всегда нужно быть осторожным, а если возможно, то и невидимым. Однажды я заметил, что во дворе был маленький фонтан, принадлежавший хозяину табачной фабрики (она все еще находится на том же месте) и что в нем плавали золотые рыбки. Еда, подумал я, и бросился во двор, чтобы поймать рыбок, но когда я добрался до фонтана, болгарский солдат неожиданно оказался передо мной. Он был зол и без каких-либо сомнений поднял свой приклад и ударил меня по лицу возле левого глаза. До сегодняшнего дня мне тяжело вспоминать об этом жестоком ударе, и я стараюсь не думать об этом. У меня начались проблемы со зрением, но в  военное время не было возможности лечиться, а когда война закончилась, было уже слишком поздно. Я больше не мог видеть левым глазом.

Однажды поступил приказ посадить всех на поезд.

С маленького окна склада я видел, как болгарские солдаты сажали на поезд моих бабушку и дедушку по матери, Хентиль и Мушона Кальдеронов, мою тетю Эрмосу, моих дядей Хайма, Рако и Йозефа.

И внезапно, перед тем как я успел их окликнуть, там появились сестры моего отца, Леа и Ханна с их мужьями, и мои кузины Кэти и Матика. Солдаты подгоняли их вперед, как скот. Всего 103 родственника. Моя семья была загнана в поезд и увезена прочь.

Я больше никогда их не видел. Только потом, после войны, мы узнали, что их увезли в Треблинку, в лагерь смерти.

До сегодняшнего дня я считаю, что когда их запихивали в ужасный переполненный вагон для перевозки скота, моя любимая бабушка Хентиль Кальдерон знала, что ее и ее детей ожидала смерть. Этим самым детям она не позволила убежать в Америку.

Я все еще могу видеть, как бабушка машет мне из крытого вагона поезда. За ее плечом стоял мой дядя Йозеф, а возле него дядя Рако, который любил играть со мной, дергая меня за уши. Он стоял на цыпочках за моим дедушкой. Я вижу это почти как снимок.

А потом, вздрогнув, я увидел моего отца. Он стоял возле поезда, медленно сдвигая тяжелую дверь вагона, чтобы закрыть его.

Это стало одной из его обязанностей. В «Монополе» он в скором времени заново открыл себя в качестве врача, считая, что это может помочь ему и нам. Это позволяло ему более свободно передвигаться по складу и из одного здания в другое. Конечно же, у него не было опыта в сфере медицины. В одну ночь он просто обмотал свою руку белой повязкой, помадой нарисовав на ней красный крест. Я так и не узнал, где он нашел помаду в концентрационном лагере. Это сделало его врачом. В качестве врача он помогал людям забраться на поезд при отправке. Он не проявлял никаких эмоций. Как ему это удавалось? Меня это удивляло тогда и не перестает удивлять сейчас. Я никогда не забуду этой картины: моя бабушка плачет и машет мне на прощанье, а мой отец захлопывает перед ней дверь вагона. 

Это было так, как будто дверь захлопнулась внутри меня. Я знаю, что в тот момент, наблюдая как бабушка, кузины и дяди были посажены на поезд, не по собственному выбору или желанию, я закрыл свое сердце от любви, близости и привязанности. Ведь вдруг я открою свое сердце и потеряю дорогого мне человека вновь? Только недавно, больше чем 65 лет спустя, после двадцати лет терапии, я научился открываться и признавать свой собственный страх любви. И страх смерти.

Во время войны, и годы спустя после нее, мы не получали никаких известий от семьи. Мы не знали, что с ними случилось или куда их отправили. Я всегда надеялся, что однажды они появятся. Инстинктивно, время от времени, когда начинало темнеть, я мельком выглядывал из окна, чтобы увидеть, не приближаются ли они к нашему дому.

Даже годы спустя, когда уже, будучи взрослым, я путешествовал по миру, работая лектором и консультантом, я навязчиво открывал телефонный справочник в каждом новом городе. Я надеялся найти там кого-нибудь по фамилии Kalderon или Adizes, или Adiges, или даже Adijes. Возможно, кто-то выжил. Неопределенность всегда давала надежду. Возможно, семья, которую я потерял, каким-нибудь образом найдется.

Сейчас я понимаю, насколько важно людям знать, что случилось с их любимыми. Не зная об их судьбе, они всегда живут в неведении, которому нет конца. Может быть, кто-то выжил. Может, хоть один человек. Неважно насколько нереалистичной была эта надежда, человек никогда не перестанет надеяться. Иногда даже случались чудеса.

Есть одна реальная история, которую я услышал в Израиле. Мужчина из Израиля влюбился в еврейскую девушку из Канады. Их семьи встретились впервые на свадьбе. Когда израильский дедушка жениха стоял в очереди к буфетному столу, он увидел перед собой канадскую бабушку невесты.

Когда она протянула руку за тарелкой, он заметил вытатуированный номер на ее руке. У него тоже была такая татуировка, знак того, что они были заключенными немецкого концентрационного лагеря. Он вежливо попросил ее показать номер. Он был из Аушвица. Каково же было его удивление, когда он заметил, что ее номер был на одну цифру больше его. Как поразительно! Как это могло случиться? И тогда он понял, что стоит за собственной женой, которая, как он считал, погибла в Аушвице.

В моем случае надежда умерла, когда в Иерусалиме открылся музей Холокоста. Архивы музея рассказали о судьбе евреев из Македонии и  северной Греции: они все погибли в Треблинке.

Очень долго я избегал этого места, возможно потому, что не хотел знать больше. Только недавно, в 2011 году, когда меня пригласили прочитать лекцию в Варшаве, я съездил в Треблинку. Находясь настолько близко к тому месту, я призвал всю свою храбрость и поехал туда, чтобы прочесть «Кадиш», еврейскую молитву по умерших, по бабушке, дедушке, дядях, тетях и кузинах.

Во время этого визита я узнал, как они умерли. Тогда я предполагал, что все были убиты газом, как в Аушвице. Я заблуждался.

 Во время шестидневного путешествия из Скопье, евреям не давали ни еды, ни воды. Многие умирали, так и не доехав до лагеря. Оставшиеся в живых были немедленно сняты с поезда и отправлены в газовую камеру. В Треблинке использовали окись углерода (угарный газ). Вместо того чтобы умирать, большинство выживших просто теряли сознание. Они все еще были живы, когда их забирали из камеры и складывали друг на друга, как бревна. Тела обливали бензином и поджигали. Они горели часами до тех пор, пока все не умирали.

Когда в 2011 году я был в Треблинке, ямы для сожжения и земля вокруг них все еще были черными от пепла. Я подобрал один камешек, почерневший от огня, разведенного много лет назад, привез его домой и попрощался со своей семьей навсегда.

Так как никто из семьи Kalderon не выжил, я использовал эту фамилию как свое второе имя. По крайней мене пока я жив, живут и воспоминания об этой семье, и если я буду кремирован, я хочу, чтобы часть моего праха была развеяна в Треблинке, чтобы я смог воссоединиться с ними.

Погибло семь тысяч сто сорок четыре еврея из Македонии. Все еврейское население. В этом смысле Македония жутким образом отличается от остальных стран: это единственная еврейская община, из которой не выжил ни один человек из всех тех, кто был отправлен в концентрационный лагерь. Каждый из тех, кто попал в поезда, был сожжен насмерть. Около двух дюжин еврейских семей из Македонии смогли избежать отправки в Треблинку и не сгорели на костре, как дрова. Мы были одной из этих семей.

Наше везение проявилось еще в начале ХХ века, когда испанский консул в тогдашней Югославии проходил через еврейское гетто в Приштине (Косово) и обнаружил общину сефардов. Испанский консул был так взволнован, как будто он наткнулся на археологическую находку. Все евреи Приштины разговаривали на средневековом испанском языке ладино. Он предложил, чтобы правительство предоставило сефардам испанское гражданство. Было совсем не важно, что они не жили в Испании на протяжении последних 500 лет, ведь они были испанскими потомками.

Им предложили гражданство.

Большинство семей отказалось от предложения. Испанская инквизиция была столь болезненной частью общинной памяти, что существовала неписаная клятва, гласящая, что сефарды никогда не возвратятся в Испанию. Тем не менее, моя семья, семья моего дяди Леона и дядя моего отца, Йозеф Конфорти, были среди двенадцати семей, которые приняли предложение получить испанское гражданство. «На всякий случай», подумали они. (Могу представить, как они себя чувствовали, ведь у меня четыре паспорта).  

Болгарские солдаты, охраняющие лагерь, потребовали, чтобы все, у кого есть заграничные паспорта, сдали их, предположительно для того, чтобы проверить их на подлинность. Все за исключением моего отца, его брата и дяди подчинились этому требованию. Отец уговорил их не сдавать свои паспорта.

Моя мать испугалась и впала в истерику. «Нас убьют, если ты откажешься сдать паспорта» – рыдала она. «Пожалуйста, Мони, ради меня, ради нашего сына, отдай им наши паспорта. Они имеют право проверять их. «Если ты откажешься, – ее голос становился все пронзительней, – они убьют нас». Она безудержно рыдала.

Но мой отец не слушал ее. «Я не доверяю болгарским фашистам» – раздражительно говорил он. «Я не сдам им наши паспорта. Если я их отдам, мы их больше не увидим».

И, конечно же, он оказался прав. Люди, которые сдали свои паспорта, больше никогда их не увидели и были перевезены со всеми остальными в газовые камеры Треблинки. Мы, однако, были гражданами Испании. Евреями, конечно, но все же гражданами франкистской Испании, союзником и сторонником Германии. Причинять нам вред – это то же самое, что применять насилие по отношению к гражданам германского союзника.

Пришел тот день, когда испанский паспорт оказался тем клочком бумаги, который на какое-то время спас наши жизни. Нам разрешили покинуть концентрационный лагерь. Мы стояли у ворот, когда мой кузен Моша, который был всего на год старше меня, подбежал к нам и попытался спрятаться под юбкой моей матери. «Тиа Дука, – кричал он, называя ее тетей на испанском, –  пожалуйста, возьмите меня с собой. Пожалуйста, возьмите меня с собой». Он умолял ее, но мой отец оттянул его от маминой юбки и приказал ему возвращаться к своей матери. Их посадили на следующий поезд.

На протяжении многих лет мой отец пытался объяснить свои действия. «Я был испуган» – говорил он. «У Моши не было паспорта. Болгарские фашисты наказали бы нас, забрав наши паспорта за то, что мы пытались тайно вывести  ребенка из лагеря». 

Мы всегда слушали его, не говоря ни слова.

Продолжение следует...